Критика критики

Критик есть личность, а критика есть профессия.

Если выпустить из виду хотя бы одно из двух этих основополагающих определений, отрасль разваливается на глазах и превращается из представителя некогда самостоятельного литературного жанра в трактирного полового, действующего по принципу «чего изволите» — то есть, по запросу внешнему, а не внутреннему. Однако именно внутренний запрос критика, базирующийся на его любви к изящной словесности, кругозоре и понимании современных тенденций, а не инерция так называемого «рынка», и позволяет рождать произведения (рецензии, обзоры, аналитические статьи), которыми можно зачитываться и спустя столетие.

История русской и советской критики отрицает подход, при котором книга рассматривается как одноразовый товар и потому нуждается в цветистых оборотах, призванных возбудить чувство коллекционера неких невербальных ценностей. Славить зачастую одноразовое чтение означает принижать и себя, и автора, и издательство.

Высочайшие стандарты, заданные общим строем интеллектуальной жизни и Российской империи, и Советской России, не позволяли критикам тех исторических периодов обращаться в скудно и разово оплачиваемых «литературных аналитиков», однако с катастрофическим удешевлением оплаты интеллектуального труда в 1990-е и последующие годы они измельчали и практически выродились, превратившись в обслуживающий персонал крупнейших издательств-монополистов и их премиально-конкурсного «процесса».

В постсоветское время критика скатилась до прямого способствования продажам книжных изданий и обзавелась целым неявным, но известным прейскурантом за подобные услуги. Особенно горько знать о том, что ведущие критики брали и продолжают брать за лаконичные исследования авторских тщаний прямую мзду, не облагаемую налогами: от пятнадцати-двадцати и более тысяч за публикацию в действующих и сегодня толстых литературных журналах и тонких литературных газетах.

Подобное «рыночное» состояние отрасли я полагаю позором, имеющим генеалогию не отчаянья и безденежья, но обвального падения нравственных и интеллектуальных стандартов. Так, в одном из литературных изданий, имеющих репутацию неподкупного правдоискателя, в качестве постоянной рубрики печатаются из номера в номер штудии ловкого литературного дельца, берущего с ничтожных и никому не известных авторов стандартное вознаграждение за труды, но кто теперь подсчитает общее количество таких, с позволения сказать, словесных практик? В словесности рангом выше – «конкурсно-премиальной» — критик подряжается писать, пользуясь уже не личной авторской подачкой, но значительным вспомоществованием из общей суммы гранта, выделенного под премию или конкурс.

Диктующий критику образ мысли «рынок» обязан быть единодушно осуждён и отставлен от литературных дел.

В модели, выглядящей сегодня «идеалистической» критик –«лучший из читателей», дешифратор послания, адресованного и лично ему, и всем остальным.При дешифрации послания критик должен показать себя более глубоким, чем анализируемый им текст, не имеяникаких прав унижать ни предмет рефлексии,ни автора, глумясь над ними, как над чем-то не заслуживающим ни внимания, ни доверия. Лишь в исключительных случаях, следуя зову совести, критик может обратить внимание на ненадлежащую форму текста, его смысловую и моральную нечистоплотность, однако подобные выпады немедленно вызывают вопросы о том, не исполняет ли зоил обязанности рыночного палача, и кто из «конкурентов» автора и издательства щедро платит ему за публичное поношение книги.

Критик обязан предстать в своей работе выше и глубже анализируемого текста только за счёт великой открытости тексту и даже некоторой наивности его восприятия, и за счёт силы сочувствия написанному и изданному.

Критик задаёт самую высокую планку и чтения, и анализа прочитанного. Его ассоциативные ряды, сопоставления и метафоры или неотразимы, или производят впечатление неуклюжих натяжек. Если инструментально его арфа аналогий не настроена, критик попросту позорит профессию.

Современной поэтической критике не хватает всего двух основополагающих вещей – академизма и приязни.

При этом академизм – вовсе не запальчивое и при каждом удобном случае будто бы горделивое употребление стиховедческой терминологии и некоторое умение защищать провозглашенные тезисы, но синтетическое и комплексное проявление гармонического литературоведческого сознания. Оно в состоянии, например, понять, что к одним авторам нужен один подход, а к другим другой, и такая максима заложена в природного критика инстинктивно. Да, в любой поэзии есть простаки, о которых следует говорить ясно, а есть невообразимо сложно устроенные натуры, и всякое цитирование их и рефлексия о них обязана быть сложнее их самих. Если уровни критика и поэта друг другу изначально не соответствуют, не следует вообще браться за работу, чтобы она не вышла неловкой и примитивной.

Под академизмом с присущим ему иерархическим тактом следует понимать разговор не о поэзии или поэте, но о том, как через некоторую индивидуальность проявляются всеобщие и характерные черты поколения или всей словесности в целом. Хвалить свойства художественного произведения как специфического, но всё же товара критика должна отучиться навсегда. Если сквозь печатные строки не проступает величия времени, пространства и человека, критическая работа сводится к нулю. Вне такого вектора анализ любого высказывания неизбежно сводится к локальным и скучным пересудам о достоинствах и недостатках того или иного автора, нестерпимым уже потому, что за такими беседами маячит сугубая провинциальность и узость взгляда практически точно так же, как вопиюще провинциальным выглядит сегодня сравнение сегодня кого-либо с Данте и Петраркой.

Под приязнью я подразумеваю осуществленное намерение проникнуть в междустрочное пространство текста и изыскать в нем нечто скрытое от глаз неквалифицированного читателя, искренне удивиться его бездонной тайне и предположить об авторе нечто без лести, видя в нем черты, превышающие обычные человеческие рамки, и тем самым ободряя его скорбный дух.

Видя современные критические произведения, я с горечью констатирую, что почти никто сегодня не даёт себе труда осмысления и простейших авторских парадигм, ничего ни с чем не сопоставляет и не слышит потому внутренней рифмы, которая вовсе не рифма как парное созвучие, но словесное отображение рифмующихся в личности краеугольных смыслов. На таком-то году русской поэзии давно пора было бы прийти к общим формулам и известных в прежние эпохи, и живущих сегодня поэтов, определить лингвистические границы их мировидения, предпринять их реконструкцию, исходя из ощущаемых лексикологических русел, но подобных намерений работ попросту нет

Современная поэтическая критика захвачена наглым и тупиковым по природе своей феминизмом. В ней употребляются термины поистине варварские и бесплодные вроде «травмы», «зон комфорта» и закрытого или незакрытого «гештальта» из лексикона самозванных психологов и психиатров. Традиционных для русского сознания «искупления» или«возмездия» в терминологии феминизма нет, потому что идеологически он исходит из реваншистской победы упоённого собой самозванства над всем, что называется традицией.

Жалкое и подлое себялюбие кликуш феминизма отрицает человеческое само-стояние, трагическое и сокрушенное понимание собственного несовершенства, и тем самым губит поэзию на корню. Феминизм сводит поэзию к отображению человека как физиологически гниющей плоти, диктующей свою волю сознанию, а человека – к телу, исходящему вожделениями, но в своём язычестве не торжествует, а провозглашает и усугубляет безверие. Не получается у феминизма даже наивного празднования телом своего бытия: он призван разрушить самые тонкие и возвышенные представления человека о самом себе, погрузить ум и душу в состояние мелкой бесовщины, вечный зуд которой – месть миру и Творцу за его сотворение, вековую униженность вторичного «продукта» творения, так и не осознавшего своего высокого предназначения.

Однако истинная поэзия, которую современная критика так и норовит отвергнуть, выше и рационализма, и иррационализма, когда провозглашает неустранимые противоречия между человеком и миром. Она возвышает лишь религиозную по сути своей борьбу человека за самого себя. Канон подобного отношения к вещам, событиям и явлениям сложен русской поэзией ещё два века назад. Сокрушая его, можно получить лишь детские каракули – отчаянно плохо срифмованную любительщину или гнусный «интеллектуальный верлибр», заимствованный наиболее поверхностными щелкопёрами на сколь «просвещенном», столь и апатичном Западе, предавшем и отвергшем заповеди Христовы.

Пока проплаченной и направленной на прославление заведомой пустоты феминистических бесов и чертей критикой упускается из виду целых три поколения русских поэтов, с утратой академизма и приязни к поэзии русская литература теряет и национальный суверенитет как самостоятельность в мировом литературном поле. В ней начинает проступать не просто отсутствие масштаба, но исключительно рабская зависимость от потусторонних европейских мнений. Изо всех сил старающаяся публиковаться в переводах на кафедрах славистики зарубежных университетов, постмодернистская критика становится вечной просительницей выехать на какой-нибудь пражский или люксембургский семинар, пока ей окончательно не закрыли выезд, хотя бы тенью присутствовать среди европейских вельмож, похоронивших собственные национальные литературы под спудом пустословия и прямого человеческого растления. Однако присутствие на балу вампиров означает и мимикрию под них.

Как только в мелкотравчатое пространство, которое постмодернистская критика привыкла окучивать, является титан, она просто не способна осознать и принять его, и даже объять взором. Ощупывание мамонта быстро скатывается в мышиную клоунаду.

Подводя скорбные итоги, не удержусь и от финального тезиса: у современной критики отсутствует культура критики. Вот почему, на мой взгляд, она и не отвечает сегодня в массе своей элементарным требованиям текущей поры, вызывающе непрофессиональна, стилистически безграмотна, попросту не начитана и не способна выстраивать ни смелых аналогий, ни достоверно доказуемых гипотез на основании анализа даже самого примитивного текста. Весьма возможно, что критическую область нашей стране предстоит пересоздать с нуля, если, конечно, планируется некоторое возрождение словесности.

Современный русский критик обязан любить не только русскую словесность, но и страну. И Бога. Если хотя бы что-то из данных трёх понятий приоритетом для него не является, ему лучше отказаться от критических усилий. Только при высочайших идеалах, владеющих им, интеллектуал способен прозревать в художественных стилистиках поводы и для смятения, и для надежды. Во всех иных случаях несчастный слепец от рождения об руку со своей увечной и выморочной терминологией будет пытаться судить о рассветных или закатных лучах, ни разу в жизни их не увидев.