«За кого ты воюешь?»

* * *

Едем на раздолбанных КамАЗах,
тишину колесами размазав,
в сторону вчерашнего ристалища
забирать погибшего товарища.

Он один лежит на поле боя,
всматриваясь в небо голубое
белыми, как облако, глазищами,
не двумя глазищами, а тыщами.

Едем по колдобинам и пашням
за как будто без вести пропавшим,
чтобы от прекраснейшего воина
было хоть чего-то похоронено.

* * *

В миру ли на ветру, в молитвах и борьбе
я точно не умру от жалости к себе.

Как три копейки прост, продлив отца и мать,
я буду в полный рост безвременье встречать.

На вороном коне без отдыха и сна.
Удача будет мне, как женщина, верна.

Под орудийный бит, открыв клыкастый рот,
архангел протрубит победных восемь нот.

С поддержкой огневой в пыли святых дорог
вы будете со мной, и с нами — русский Бог.

* * *

Готовимся к долгой войне
и впрок запасаемся гречкой.
Завелся сверчок по весне
за микроволновою печкой.

Стрекочет, как будто один,
весь мир у него в саквояже,
а мы собрались в магазин —
пока еще гречка в продаже.

Попробуй не ведать вины,
стыда не почувствовать, если
за микроволновкой слышны
сверчка беспечальные песни.

Торопится тот, кто ведом,
притянут к ноге за веревку,
и мы покидаем свой дом
купить про запас упаковку.

Ничто так не будет смущать,
как песня, горящая свечкой,
о том, что жива благодать
за микроволновою печкой.

* * *

Отреченные братья выходят на свет,
по бесчестию каждый разут и раздет,
и, прикрыв наготу ароматом,
улыбаются встречным солдатам.

Ковыляют неспешно один за другим,
озираясь по-детски, как будто благим
и таким непосредственным взглядом,
что никто не ударит прикладом.

Безобидные люди, хоть пальцем крути,
но торчат вместо рук роковые культи,
где набиты, как ценник на пластик,
черепа в обрамлении свастик.

* * *

Я ничего не делал,
только представил,
что должен
тебя защитить,
пока ты бегаешь
по минному полю,
спасая бездомных котят.

* * *

Леса дымятся,
рощи, пашни,
и воздух
молнией крещен.
Прошу прощения
у павших
за то, что жив
пока еще.

Я видеть вижу,
слышать слышу
и на своих
ногах стою.
Мне алкоголем
сносит крышу,
а не осколочным
в бою.

Но свято верю,
в скорой жизни
и я пойду
на передок
отдать
затравленной
Отчизне
сыновний долг.

* * *

Я здесь, и мысли о тебе
наполнены любовью.
Жую простуду на губе
и сплевываю кровью.

Смотрю, процеживая мрак,
и слепну от пожарищ.
Лицом к лицу заклятый враг,
плечом к плечу — товарищ.

Ты с нами, мы в одном строю,
ты тоже месишь глину.
Я грудью за тебя стою,
ты — прикрываешь спину.

Мороз нахлынувшей зимы
и жар лихой годины…
Ты тоже здесь, и, значит, мы
никем непобедимы.

* * *

Растопырило небо
продрогшую лапу
и моргает глазищем:
— За кого ты воюешь?
— За маму и папу!
За могилки
на старом кладбище…

Облака опустились
на черную кочку,
о любви промяукав:
— За кого ты воюешь?
— За сына и дочку,
за родителей
будущих внуков!

Отвечать на простые
вопросы без мата
переходит в привычку:
— За кого ты воюешь?
— За лучшего брата
и за лучшую в мире
сестричку!

— От слепого огня
уходя по туману,
будто прячась в кулису,
за кого ты воюешь?
— За Инну и Анну,
за Марию
и за Василису!

— На тарелку сгружая
овсяную кашу,
что гороховой гаже,
за кого ты воюешь?
— За Родину нашу,
за Россию —
и проще не скажешь.

* * *

Дневник добровольца^*
есть на Литресе.
Можно скачать
электронную версию
за двести сорок девять
рублей.

Почему-то
поставили пометку,
что содержит
нецензурную брань.
Не содержит.
Война отбила охоту
материться.
Кому-то наоборот
прививает.
Но у меня так.

Минус алкоголь…
Выпить могу,
но через силу.
Желания нет.
Минус матерщина…
Ругнуться могу,
но через силу.
Желания нет.

На месте минусов
образовались плюсы:
шум в ушах,
здоровый сон
и тяжелая нога.

Шум в ушах
мне нравится.
Отделяет
от внешнего мира.
Будто бережет
от чего-то.
Шум уютный.

В детстве,
чтобы услышать море,
прислоняли к уху ракушку.
Сейчас у меня море в ушах
двадцать четыре на семь
без всяких ракушек.
Тональность только
чуть выше того,
что слышал в детстве.

Сон здоровый.
Я спокоен.
Настолько спокоен,
что во сне
забываю дышать.

Сон сократился.
С восьми часов
на пять-шесть.
Говорят, возрастное.
Чем дольше живешь,
тем меньше спишь.

Стараюсь
никуда не ходить,
чтобы не думать о ноге.
Я и раньше
никуда не ходил.
Потому что ленивый.
Но у меня не было
оправдания.
Теперь оно есть.

________________________________________
* Книга Дмитрия Артиса

* * *

Три периода.
Довоенное время, военное и послевоенное.
Мирного периода,
как отдельно взятого отрезка времени,
в природе не существует.
Три столпа Отечественной литературы:
Тургенев, Толстой, Достоевский.
Суть этих периодов.

Перечитывая Тургенева,
не могу отделаться от мысли,
что во всем им написанном
есть ощущение надвигающейся бойни.
Барышни, зацикленная на себе молодежь,
уставшие, но обретшие мудрость старики,
которых никто не слышит,
чистые пейзажи,
красивые дома со светлыми окнами,
аккуратное солнце,
утренняя прохлада.
Во всем этом есть
предвосхищение войны.

Толстой — это война, безусловная.
Несмотря на первый план —
непротивления злу насилием,
отрицание цивилизации,
домострой — то,
что можно отнести
к казалось бы мирному укладу жизни,
толстовщина —
по сути своей —
война, где соединяются в одно целое
два противоречащих друг другу понятия:
«священное мракобесие».

Льва Николаевича
можно назвать
самым агрессивным автором
Отечественной литературы.
Он пропитан войной.
Война без Толстого невозможна.
Ну, или Толстой невозможен без войны.
Кому как больше нравится.
Без войны.
Настоящей, жесткой.
Войны без романтических рюшек
Дениса Давыдова,
без киногероев из Фурманова,
Шолохова или Василя Быкова.

Достоевский,
как третий завершающий период, —
это послевоенное время.
Мятущаяся русская душа,
которая не отличает победы от поражения,
преступления от наказания.
Человек Достоевского задыхающийся,
пытающийся отстроить заново
свои отношения с Богом,
окружающими,
подняться из руин толстовщины.
Братья Карамазовы,
Раскольников,
Мышкин,
даже Сонечка
с Настасьей Филипповной —
герои послевоенного времени.

В том, как Достоевский
заканчивает свои романы,
уже можно услышать
неминуемость Тургенева —
довоенного времени,
ровно как и в том,
как сегодня мыслит русский мир,
идущий к победе,
но пока еще находящийся
в лоне войны,
можно услышать
начало романов Достоевского.

* * *

Едем на вечер памяти
поэта и воина Ивана Лукина
в Литературный институт
имени Горького.
Иван погиб два года назад
в мариупольском замесе.
Выехали пораньше.
Опаздывать не люблю.

Маршрутка, электричка, метро…
Чем ближе к месту высадки,
тем тяжелее твоя рука,
обвившая мою.

Ты вся в этой руке.
Стараюсь держать спину ровно,
не заваливаться набок.
Тебе нужна крепкая опора,
мне нравится быть ею.
Поэтому улыбаюсь.

В переходе с Тверской на Пушкинскую
музыканты поют советский рок.
Не останавливаемся,
идем слаженным шагом.
От нахлынувшей гордости за себя
подпеваю финальную фразу припева.
Громко, с завидной хрипотцой.

Отшатываешься.
Сперва смущаюсь.
Первая мысль о том,
что не попал в ноты и тебе неловко
держаться за человека, у которого
напрочь отсутствует слух.

— Кругом смерть! — кричишь, —
вы будете смотреть на фотографию
и говорить о смерти.
Парень погиб, молодой, красивый,
а вы будете читать его стихи.
Вы будете читать стихи парня,
которого нет.

Смущение ушло,
пришло изумление.

В ответ произнес что-то вроде того:
— Как это нет? Он есть. —
Обвел воздух руками.
— Вот он. Его можно увидеть.
Надо только внимательнее смотреть.
— Его нет, он погиб!
— Смерти вообще нет, —
в голос вернулась твердость, —
Ее придумали плохие люди
в надежде получить контроль
над хорошими.
— Ты дурак?
— Умных не существует, — улыбнулся, —
Их тоже придумали плохие люди
в надежде получить контроль
над хорошими.
— Ты точно дурак…
— За дураков земля держится,
и ты хватайся за меня, пойдем.
Опаздывать не люблю.

* * *

Откуда
эта неловкость,
вернувшись с войны,
появляться на людях
в камуфляже?
Купил себе новый,
повесил в шкаф.
Иногда достаю, надеваю.
Раздражает появление
живота.

Нравится
военная форма.
Не дает право сутулиться.
Держать руки в карманах.
Ремень утягивает живот.
Грудная клетка расширяется.
Внутри меня много воздуха,
когда на мне камуфляж.

По гражданке
превращаюсь в унылого
сгорбленного старика,
которому нечем дышать.
…и все же откуда
эта неловкость,
вернувшись с войны,
появляться на людях
в камуфляже?

До войны
ходили в них
дачники да рыбаки,
рыбаки-рыбачники.
До войны ходили в них
бомжики да безбожники.
А сейчас, куда ни посмотришь,
такие парни, которым
кинешь на плечи небо,
тучами полное,
улыбнутся только,
тяжести не заметят.

Девушки смотрят,
закатывая глаза.
Женщины смотрят,
руки в молитву сложив.
Дети с восхищением.
Старики с гордостью.
Есть и такие,
кто прячет лицо в асфальт,
видеть не видит.
Стыдно, должно быть,
стыдно за слабость свою.

Первым — подмигнул бы.
Вторых — успокоил взглядом.
Раздал бы конфеты — детям.
Стариков — поклоном одарил бы.
Последние останутся последними.
Я тоже умею не замечать.
…И все же
откуда неловкость во мне?

Что просто, не просто…

Просто вернулся с войны,
а война еще не закончилась.