«Нам с ним было по двадцать шесть лет…»

Я не сказала ему, что люблю его, в тот день. Я уже шесть лет думаю о том, что не сказала. Видите ли, мы очень часто повторяли эти слова — они не то чтобы вмещали все то, что мы хотели сказать, но ничего точнее не было. А в тот день — нет, не говорила. Он уверял меня, что война закончилась и мне незачем о нем переживать. Под войной подразумевалась Дебальцевская операция и, как выяснилось, она не закончилась.

Так вот, я не говорила ему, что люблю его. На следующий день я увидела, что он был в сети только накануне. Выпила кофе, съездила в автошколу, разогрела замороженную лазанью, отправила: «Я начинаю необъяснимо волноваться, когда ты пропадаешь». Потом брякнуло сообщение: мне писал незнакомый человек, который сообщал, что Алексей Журавлев погиб и просил в этом случае дать мне знать.

Я не знала, что делать в таком случае, поэтому я упала на пол и заорала. У меня была обычная жизнь, нормальная жизнь, и я не умела справиться с чем-то подобным. Ну то есть, как это: вот он был, живой, смешной и теплый, и мы были безумно влюблены, и уверены, что это и есть «до гроба», а теперь его нет. Наверное, именно в тот момент меня спасло допущение, что это может быть какой-то невероятной провокацией, коварным планом, чтобы заманить меня в украинский плен.

Я решила, что поеду в Луганск, выясню все лично, а если это правда, то, конечно, умру, что тут делать еще. Я взяла билет на поезд, опоздала на него; бывший муж взял мне другой билет, на самолет до Ростова. Когда я прилетела, было яркое солнце, а когда автобус доехал до луганской границы, полетел снег. Я увидела людей в военной форме и заплакала.

Не то чтобы я собиралась бросать все и переезжать к нему в Луганск. Мы думали, что война закончится, и он обоснуется со мной в Петербурге. Но, в принципе, я не исключала того, что она затянется, и тогда я переберусь в Луганск, хотя, конечно, этот вариант нравился меньше. В общем, я впервые увидела людей в военной форме, и почему-то мне стало совсем нестерпимо. Мы ехали через бесконечную степь, а я думала: ведь нас могут обстрелять, правда, могут? Незадолго до этого снаряд как раз прилетел в маршрутку возле города Волноваха, и я просила: Господи, пусть что-нибудь случится, пусть я не доеду, пусть я не увижу его мертвым. Я не думала о других; горе максимально эгоистично.

Я вышла на луганском автовокзале, и там меня уже ждали хмурые офицеры в камуфляже «флора», я увидела их и поняла, что это никакой не хитрый план, что моего Журавлева действительно больше нет. Они повели меня к лейтенанту Жене, он принял на себя командование батареей после Лешкиной гибели. Это был частный дом прямо в центре Луганска. Они вливали в меня коньяк, рассказывали, как Лешкина батарея — тогда он еще был не капитаном, а необстрелянным вычислителем — держала оборону в районе поселка Металлист летом 2014 года. Я плакала и смеялась, и гордилась им, и было совершенно понятно, что дальше жить не получится.

Все-таки на следующий день я потребовала, чтобы меня отвели в морг, и я увидела его, я не могла ждать еще день до похорон. Лешкина смерть была настолько невозможной в моем сознании, что где-то на задворках сознания сохранялась надежда на чудо. У него было очень спокойное лицо. С тех пор, как я видела его в последний раз перед этим, он отрезал свои шикарные длинные волосы, в остальном же не слишком изменился, но под этим коротким армейским ежиком я видела рану и помнила, что он умирал семь часов, его успели довезти до Луганска, но он умер от кровопотери.

На похоронах мне отдали его штык-нож и две медали, все остальное — матери, которая приехала из Одессы. Я запомнила: луганское кладбище Острая Могила было расчерчено на кварталы, и его похоронили в девяносто пятом квартале, совсем свежем, «ополченском». Ночью после похорон я проснулась и пыталась выбежать куда-то на улицу.

Дорогу обратно я не запомнила, хотя автобус до Петербурга шел больше суток. Только помню, как на таможне заторможено спрятала штык-нож под свитер; рамка звенела, но таможенник решил, что это какой-то сбой.

Мне было очень страшно, что я покончу с собой, а ад существует, и поэтому я разминусь с Лешкой после смерти. Сначала я решила пойти воевать в его батарею, потом встретила человека, который сказал мне, что я неплохой журналист, а вот какой артиллерист из меня получится — вопрос. «Да и вообще, — добавил он, — По Минску-2 артиллерию отводят от фронта, военкором у тебя шанс погибнуть реально выше». Это был аргумент. Я на тот момент уже два года как не работала журналистом и не собиралась возвращаться в профессию. Но после этого устроилась на первый попавшийся сайт, раздарила вещи и уехала в Луганск через три недели после того, как впервые увидела его на Лешкиных похоронах. Так я стала военным корреспондентом.

Забыла сказать: когда это все произошло, нам с ним было по двадцать шесть лет. До сих пор не знаю, много это или мало…

Памяти Ли

Он был ребёнком.

Никто не убедит меня, что называть так воюющих пацанов негоже. Они все ребёнки, до 60 лет.

Ли тоже было 26, он воевал с 18-ти, парень из Донецкой области, из-под Красногорска, один из многих отчаянных ребят, вставших на защиту своей земли.

Я увидела сначала его пулемёт — он притащил его прямо в казарму, заботливо поставил рядом с кроватью.

— Люся зовут, — представил он мне пулемёт, заметив мой взгляд. — В честь девушки. Она у меня в Америке, и я её очень люблю.

…Школьником ещё он посмотрел «Девятую роту», и его словно ударило: это про меня. Потом «Чистилище» Невзорова — и снова ему показалось, что он видит что-то, что всегда помнил и забыл. А когда на 18-летнего мальчишку наступил 2014 год, он легко принял новую реальность, осознав, что всегда чувствовал: это его.

…Один летун мне недавно говорил: «Все мои погибшие друзья незадолго до смерти произносили одно и то же: на войне я нашёл себя».

Мои мёртвые тоже так говорили.

Да, так вот, Ли, Артёмка, Артём Ященко, 11.02.1996 — 07.08.2022, 3-я рота «Оплот ЗП» в составе 60-го ОМСБ «Ветераны», пулемётчик. Он был ровесником моего младшего брата, с которым я не говорю с 2014 года; я смеялась: будешь братиком.

Просил привезти ему гоупрошку, чтобы повесить её на пулемёт, обещал присылать мне съёмки. В телефоне так и остался контакт «Ли Оплот». Без переписки. Я уехала в Москву, он ушёл на боевые и не вернулся.

Выяснилось, что в 2016 году пересекались в донецком батальоне «Патриот». В 2017 году он ушёл на гражданку, уехал в Крым, работал в разных сферах. Снова на войну приехал, уже будучи капитаном прогулочного катера.

Там, в Крыму, познакомился с американкой Люсей, её отец — большой любитель России, строил там дом. Они влюбились друг в друга, он сделал ей предложение. Она ответила «да» и уехала в Америку. Защитила диссертацию по психологии о людях на войне. Ли послужил материалом.

Так оно и подвисло: она там, зовёт его к себе. А он ушёл на войну, ушёл в подсолнуховые поля.

На голове у него был шрам — это ещё как раз в «Патриоте». Начался обстрел, народ побежал по укрытиям, а Ли вернулся забрать щенка. Осколок прилетел в голову, он так и упал, накрыв щенка телом. Голова оказалась крепкой, а щенок — верным другом.

Рассказал бы кто, не поверила бы — киношно выглядит. Но он рассказывал про этот случай, подманивая пугливого кота на паштет из сухпая, и говорил:

— Звери — они клёвые. А врагов надо убивать.

Запомнилось ещё, как он говорил, что жизнь разбивается на три части: до войны, на войне и после — и в каждом из состояний совершенно различается психика и самоощущение; прежним — невинным — никогда не стать.

— Зато мы вошли в историю.

В ночь на 7 августа «Оплот» штурмовал украинские позиции, удалось взять несколько укреплений. Ли, обняв пулемёт по имени Люся, вёл прицельный огонь; не знаю, улыбался ли он тогда — на стрельбах всё время улыбался.

Он забрал жизни десятерых врагов и погиб как герой.

Мальчик.