«Вернись…»

— Вернись, — шептала она.

И он просыпался.

Зажмуривался, чтоб продлить сон, но там, под веками, насмешливо искрила темнота. Открывал глаза. Видел белый потолок, белые стены, белые простыни… И там, почти на границе взгляда – то, что осталось от ног. От обеих, мать их, ног! Илья Сергеевич говорил, что ему повезло…

— Колени мы тебе спасли. Бывает хуже. Бывает намного, намного хуже. Без ног жить можно. И поверь, это не самая страшная потеря. Глаза целы, руки целы, ну и прочее в порядке, еще детишек наделаешь. Не всем так везет…

Вот уж и правда – везение. Охренеть можно.

Глаза? Смотреть на белый – очень белый! – свет ни малейшего желания не было. Руки? Ну да, пригодятся колеса инвалидки крутить. Дедок из соседнего дома бодренько так на своем кресле раскатывал. Колеса у кресла были двойные: внешние катились по земле, те, что поменьше диаметром, предназначались, чтобы руками их не то толкать, не то тянуть. Катался дедок шустро, и осенью или весной – да и летом, стоило пройти дождю – рукава его куртяхи от запястий почти до локтя угваздывались в хлам. Дедок копил на «самобеглую» коляску, с электромотором. Может, Виктору, как инвалиду спецоперации как раз такую и выдадут. А толку? От сочувственных – а то и брезгливо-пренебрежительных – взглядов никуда не денешься.

Все прочее, говорил Илья Сергеич, цело. Это он, надо полагать, мужское хозяйство так именовал. Успокаивал, значит: репродуктивная функция не пострадала.

И детишек Виктор вполне способен… наделать. А чего? Перевались из коляски в постель – и делай детишек…

Функция!

Детишек?!

Он как наяву увидел Ольгу… И рядом – себя. На той самой инвалидке, может, даже электрической. И – детишек?!

Нет!

Лучше бы в голову прилетело… Или сосуд какой поосновательнее перебило. Чтоб кровью истек. Или пусть бы те двое, что его нашли, не шарились по темноте, а дождались, пока «развидняет» — тот, который был вроде младше, предлагал же. Да пусть бы сам он не собирал давным-давно закончившиеся силы, чтобы проталкивать сквозь пересохшее жестяное горло воздух, чтобы издать хоть какие-то звуки… Не подал бы голос – они и не заметили бы его впотьмах. А до утра он, наверное, и не дожил бы…

…

Вернись, шептала она. И возле военкомата, и потом, когда его на день после учебки отпустили. А один раз ему послышалось «не уходи». Послышалось, конечно. Могла ли она, дочь «железного» полковника и сестра боевого летчика, просить его остаться? Остаться возле нее, где тихо, где никаких мин, никакой арты, где веселые люди смеются, выбирают новогодние подарки, сидят в теплых уютных кафе, идут домой… Идут… Да неважно – куда, хоть на нелюбимую работу, но они – идут!

Нет, не о том он думает. Ольга… Плакать будет. Да только она точно не могла сказать «не уходи». Не она. Еще года два или даже три назад, когда разговор коснулся ее брата-летчика – а ведь в Сирии и убить могли, и очень запросто – Виктор тогда спросил про его жену, как же он мог… ну то есть как объяснить любящей (и главное – любимой!) женщине, почему ты от нее уходишь… и Ольга процитировала какого-то английского поэта: «Тебя любить не мог бы я так сильно, когда б сильнее не любил я честь». Виктор забыл фамилию, а может, это и не поэт вовсе был. Ольга, филолог же, нередко кого-то цитировала: зачем мучиться, если до тебя уже так точно и емко кто-то сформулировал. Так что нет, Ольга точно не могла бы просить его остаться. Да и он сам… Мог ли он – не уйти?

Защита Родины? Он даже сам себе таких громких слов не говорил. Просто – должен. Без вариантов. Небо – синее, трава – зеленая, а он – должен идти туда, где такие же, как он, под синим этим небом орошают зеленую эту траву своей кровью. Стоят насмерть – так же, как стояли восемьдесят лет назад их деды и прадеды. Коричневая чума, ядовитая, смертоносная, ползла по земле. Остановили, загнали назад. Но – не додавили, не выжгли напрочь. И она, коричневая, возродилась, восстала, поползла опять, отравляя и пожирая. Уже у самого порога она, вот-вот ворвется в дом, где ты родился, вырос… Твой дом. «Если дорог тебе твой дом…» Это не громкие слова, это почти неслышное внутреннее – а как иначе? Небо – синее, трава – зеленая, он – должен.

Брата Ольгиного он сейчас понимал. Только тот ведь – цел. И если даже собьют – просто погибнет, и все. А ему, Виктору…

Он ведь исполнил то, что был должен! Не спрятался, не уклонился.

Ольга тоже уклоняться не станет. Будет улыбаться, обнимать…. Нет!

Он не повесит на нее себя – таким вот… огрызком.

…

— Мря! – неведомо откуда, то ли из-под кунга, то ли из соседних кустов выскочил котенок. Тощий, непропорционально угловатый – не совсем котенок, подросток, месяцев пять – с драным ухом, он бодро скакал на трех лапах прямо к ним.

Наверное, ему было страшно. Конечно, страшно, когда все вокруг гремит и рушится. Он все еще живой, он умеет прятаться, но – сколько ж можно! И лапа болит. И есть очень хочется. И пить… Но даже воду искать – страшно! Но он словно почуял, что вот эти – к ним можно! Они не станут, гогоча, швыряться всякой гадостью, они дадут воды и, может, даже молока, белого, прекрасного, чудесного молока. Главное – успеть, пока они не исчезли, не уехали на здоровенной вонючей железке… На трех лапах бежать плохо, но он сумеет!

Подскакал и, не останавливая разгона, полез по ближайшей штанине, бодро вскарабкался до колена – Виктор зашипел: коготки незваного гостя прошили плотный камуфляж, как будто это была марля. А колени-то свои, спасибо Илье Сергеичу, свои, живые, больно!

Добравшись до пояса, котенок на мгновение задумался – и перескочил на стоявшую почти вплотную Ольгу. Та подхватила меховой комочек, прижала, погладила. Опустила глаза, словно осматривала поврежденную лапку. Но голос не дрожал:

— На голову ты калека, Полуднев. Дурак просто. Феерический дурак. Вот за что ты меня – так? А если бы меня… не обязательно здесь, хотя… мы неделю назад Таньку домой отправляли, ей теперь всю жизнь… ладно, неважно, она… я не о том. И не о том, что убить могут. Ну – могут, но это – раз, и дальше ничего. А вот как Танька… или как ты… И да, не обязательно здесь быть. Меня могла машина сбить или сосулька по макушке тюкнуть. Или, спаси Боже, как Юлька… И ты тогда меня – бросил бы? Или… разлюбил?

Обнять бы ее! И плевать на все принятые решения! Если она вот, на расстоянии ладони… Но как обнимешь, когда она прижимает к себе мохнатого пришельца, а у того лапка… Но как она может такое говорить – разлюбил?!

— С ума сошла?!

— Это ты с ума сошел! – это она почти выкрикнула. – А, ну да, ты же контуженный, какой с тебя спрос. Вот оклемаешься – и поговорим. Или не поговорим. Потому что – не обсуждается. Ясно?