«Всё в России не так…»

***
Пойду, пойду вниз по Кропоткина —
ни цели, ни забот.
Навстречу конь Петрова-Водкина
с Гагаринской пойдёт,
 
раскачивая гривой огненной 
увядшую листву —
уставший, горестный и сгорбленный —
к Ельцовскому мосту.
 
А я ему при встрече ласково
чего-нибудь скажу,
да карими своими глазками
с улыбкой погляжу.
 
Но он как звякнет зло подковами,
как буркнет алым ртом:
«Я конь известный — нарисованный!
А ты, девица, кто?»
 
И сразу станет взгляд коровкиным,
и я скажу, стыдясь:
«Я тут на улице Кропоткина
однажды родилась,
 
прошла дорогою недуговой
немало сонных лет,
есть у меня канал ютубовый,
есть быстрый интернет.
 
По многим я скакала знаниям,
усевшись на курсор,
но кто я в этой жизни раненой, 
не знаю до сих пор».
 
Посмотрит он глазами грустными —
таясь, сморгнёт слезу.
«Что делать с вами, новорусскими!
Садись уж, отвезу».
 
И я залезу, неумелая,
на старого коня,
и листья клёна пожелтелые 
окутают меня.
 
Шагами тихими, короткими,
похожий на огонь,
пойдёт по улице Кропоткина
огромный красный конь —
 
в поля, в луга, в леса далёкие,
в густые облака,
в минуты радостные, лёгкие,
в кровавые века.
 
Страшнее мысли сумасшедшего
помчится он, хрипя,
и где-то в глубине прошедшего
узнаю я себя.
 
Темно на улице Кропоткина —
устал и стих народ,
и только конь Петрова-Водкина
за окнами плывёт.
 
 
***
Вот ночь сгорает на столе,
вот капает вода,
вот входит путник на осле
в слепые города.
 
Вот ночь — крепка твоя рука,
глаза твои ярки́,
горят как лампа маяка
на берегу реки.
 
Вот ночь на берегу реки,
вот вся земля — река.
Плывут ночные мотыльки
на лампу маяка.
 
Вот ночь, вот капает вода,
вот путник на осле
идёт сквозь годы, города,
сквозь капли на весле.
 
Вот ночь на корабле весла,
вот капли на столе,
вот вся земля в спине осла —
усталостью в седле.
 
Вот ночь — светлы твои глаза,
темна твоя спина,
как волос на хребте осла,
как смуты стремена.
 
Вот ночь. Садятся мотыльки
на берег у костра,
вот сходит путник у реки
с летящего весла.
 
Вот ночь, вот звёзды далеки,
как мысли моряка, —
дрожат бескровны и легки,
как крылья мотылька.
 
Вот ночь. Вот лампа на столе,
вот путника рука —
по всей земле, по всей земле
приветом маяка!
 

*** 
И вино, говорят, не вино, а сплошной порошок —
всё в России не так, даже птицы летят как-то худо.
Новогоднюю ель окружают советские блюда,
и скрипит за окном неприветливый русский снежок.
 
Я сказала: не будет меня до конца января.
Мне ответили: ах, вы, конечно, ту-ту за границу?
А я враз обернулась обычною серою птицей
и — ту-ту — усвистала в родные леса и поля.
 
Ледяную страну свою домом навеки избрав,
я со снегом кружилась, ныряла в густые сугробы
и — как будто бы заново из материнской утробы —
выплывала нагая, не зная ни зла, ни добра.
 
Укачала меня в колыбели таёжной метель,
и руками белёсыми русский обветренный холод
обучал вечерами уколами хвойных иголок,
как согреть и украсить застывшую в сердце постель.
 
И когда изловчилась я вьюгой лицо защищать
и ходить по зазубренным льдинам, как будто по шёлку,
в темноглазом лесу новогодняя старая ёлка
научила меня белоснежные песни слагать.
 
До конца января я вернулась, стихами полна,
и запела у серых домов снегирём красногрудым.
«Всё в России не так, даже птица поёт как-то худо» —
дорогой и знакомый послышался вздох из окна.
 

***
Привычно догорел обычный день,
и капли звёзд нападали во тьму.
«Пойду на воздух». — «Тёплое надень.
Возьмёшь сухое белое?» — «Возьму».
 
Взрывает полночь голубой раскат.
«Всё не могу решить вопрос простой:
Господь сердит или свой грешный сад
Он освежает спелою водой?» —
 
«Ты выпила». — «Я выпила давно.
Но хмель того вина не растворим
так просто». — «Милая, закрой окно,
ложись ко мне, потом поговорим».
 
Уносят дни настенные часы —
стучит каблук по длинной мостовой.
«Ты спишь?» — «Я спал». — «Какие видел сны?» —
«Я сплю ещё. Мне снится голос твой».
 
Тревожными лучами мрак прошит.
Заплакано стекло. «Который час?» —
«Четыре... Пять... Всё не могу решить:
Господь спасёт или погубит нас?»
 
Рассвет вползает медленно, как тать,
вскрывает тайники ночных углов.
«А мне никак сегодня не понять,
что станет с нами после стольких слов?» —
 
«Мне рано на работу». Стынет твердь.
Дождь разучил кантату на трубе.
«Но чтобы ты спала ночами впредь,
послушай, милая, что я скажу тебе:
 
мы станем небом, звёздами, луной,
орлом в полёте, голубем в руке.
Мы станем полем, зёрнами, травой,
собакой в будке, ланью вдалеке.
 
И если нам положат сотню лет
грести в Оби чешуйчатым хвостом —
мы выплывем и превратимся в свет,
разлитый над Димитровским мостом».


***
В этом мире волооком,
радостном, свечном —
одиноко, одиноко
в поезде ночном.
 
Одинокими домами
города горят,
одинокими холмами —
страны в густоряд.
 
В этом мире светлолицем,
в золотых полях
научи меня молиться
сердцем журавля.
 
В тесноте людского тока,
в марафоне дней —
одиноко, одиноко
без руки Твоей.
 

***
А все равно — придётся умирать,
надеть костюм красивый и печальный,
какую-то фигню не досказать 
и в облаке коричневом отчалить.
 
Лететь во тьме высо́ко над землёй
и видеть: как же, Боже, много света
дарилось мне и отвергалось мной...
Но лишь во тьме я осознаю это.
 
И лишь тогда начну я понимать,
как было хорошо на самом деле
всего бояться, ничего не знать
и до утра ворочаться в постели.