Сегень Александр Юрьевич. Родился в 1959 году в Москве. Русский прозаик и кинодраматург. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар А. Рекемчука). Доцент Литинститута, в котором преподает с 1998 года. Произведения автора переведены на многие языки мира.
Фрагмнты романа «За мной, читатель!» о жизни и творчестве Михаила Булгакова.
Количество минут облегчения сокращалось, короче становился сон, страшнее муки при пробуждении.
— Люблю тебя! – спешил он сказать в минуты, когда под действием обезболивающего наркотика боль затихала. – Я знаешь чего хочу? Простой деревянный стол, бедная обстановка, на столе свеча. Ты сидишь, на коленях у тебя кошка…
Он замолкал и снова долго смотрел в потолок. Растворялся в какой-то совершенно новой для него неге. Понимал, что умирает, и это казалось теперь прекрасным. Никаких волнений и обид, недополученных квартир, дач и орденов, никакой злобы со стороны несметных босявок. Вновь обращался к жене:
— Ты для меня всё, ты заменила весь земной шар. Видел во сне, что мы с тобой были на земном шаре…
Или:
— Любовь моя… люблю тебя – ты никогда не поймёшь это.
Или вдруг тревожно:
— Любила ли ты меня? Скажи мне, моя подруга, моя верная подруга…
Или, как заклинание:
— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Буду любить тебя всю мою жизнь… Моя!..
Ермолинский тоже поселился в Нащокинском, записывал каждое слово умирающего, фотографировал его, Булгаков получался с отсутствующим взглядом, устремлённым куда-то в инобытие. Иссохшая от страданий Елена Сергеевна. Милый Тюпа, старающийся улыбками поддержать своего Потапа…
Каждый день приходили Дмитриев и Эрдманы. Однажды ввалились с радостным известием:
— Финны! Лапки кверху!
Оказалось, Финляндия прислала в Москву делегацию для переговоров о капитуляции.
— Я дожил до этого счастливого момента, – прошептал умирающий.
После очередного сильнейшего припадка, закончившегося впрыскиванием, он бормотал:
— Умереть, умереть… но смерть всё-таки страшна… впрочем, я надеюсь, что… сегодня последний, нет, предпоследний день… О, моё золото! Го-луб-ка… ми-ла-я.
Она взяла в руки его голову, гладила лицо и волосы:
— Ты поправишься и встанешь, и мы поедем с тобой в Ита-лию. Непременно на поезде. И будем смотреть жадно в окна. И так хорошо ехать и смотреть в окна, а тёплый ветер вздувает и колышет занавески.
— О, это так прекрасно! Говори ещё, ещё, про поезд, про занавески.
Потом начался бред:
— В жизни надо многое наточкать… Пандемониум… Був Га-ков… Эм-тысяча… Бултых!.. Сатурналии… А он всё ходит и ищет меня… Занавески… Ветер… Занавески… Завязочки…
Девятого марта он пришел в сознание и позвал Елену Сергеевну:
— Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество моё, моё счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет ещё жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!
Потом он слышал, как врач сказал:
— Два-три часа, не более.
Но наступил следующий день, и Михаил Афанасьевич снова позвал Елену Сергеевну:
— Я видел сон… Огромный, как Вселенная… И мне принесли «Мастера и Маргариту»… в виде книги… И я съел её… И я всё, всё увидел! Роман открылся мне… в том виде, в каком… он должен быть… Мне нужно все написать заново… Там нет Христа… И нет Мастера… Приготовься… Сегодня я буду спать… набираться сил… Я встану здоровым… полностью здоровым, вот увидишь!.. И мы начнем все сначала… С самого начала…
Он обессилел и полчаса дремал. Потом снова воспрянул, заговорил с долгими паузами:
— Любовь моя!.. Я виноват перед тобой… и перед нашей любовью… Тогда я должен был сразу отнять тебя у него… А я трусливо отрекся от тебя… И за это теперь наказан… Но я уже чувствую, что болезнь уходит от меня… Ушла… Мы начнем всё сначала… С завязочек на твоем рукаве… И сразу будем мужем и женой… Слышишь? Мы начнем все сначала…
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна…»
— Я так люблю тебя! – сказал он этой худенькой девочке с глазами, какие бывают у ребенка, когда он долго плакал, но вдруг обнаружилось, что всё хорошо, и заплаканные глаза уже вовсю светятся небесным счастьем.
— Я скоро приплыву к тебе, – пообещала она.
— Не спеши, а я пока там всё обустрою для нас.
— До свиданья, Миша!
— До свиданья, Люся!
Они машут друг другу руками, ему лет пятнадцать, ей лет тринадцать. Она в летнем розовом платье, черноволосая и чудесная. На нем мундир гимназиста с золотыми пуговицами, на фуражке – кокарда Первой киевской гимназии.
Люся остается на берегу, а он садится в лодку, где на веслах хмурый и молчаливый пожилой дядька и уже сидят другие мальчики и девочки, иные постарше, другие помоложе. Он садится на корму. Продолжает махать своей Люсе, а лодка отчаливает, и Люся становится всё меньше и меньше, её застилает туман, и она исчезает из виду.
А в лодке девочки пищат, им страшен непроглядный туман, мальчики над ними смеются. Один из них обращается к нему:
— Булгаков, а Булгаков, ты куда собрался? На дачу в Бучу?
— На дачу в Бучу! На дачу в Бучу! – подтрунивают другие. – Ха-ха-ха! Как смешно! На дачу в Бучу!
Дачу в тридцати верстах от Киева в поселке Буча семейство Булгаковых построило, когда ему было десять. Но он пока точно не знает, куда плывёт. Если на дачу в Бучу, то там отец, мама, сестры, братья, но сдаётся ему, он плывет куда-то в другое место.
— Булгачуча плывет на дачу в Бучу! – продолжает издеваться противный мальчик. Но он спокойно отвечает всем:
— Нет, братцы, я плыву во дворец.
— К царю, что ли?
— Пожалуй, что и к царю.
— Не ври, не знаешь ты никакого царя!
— А что мне врать? Не хотите, не верьте. Больно надо мне вам что-то рассказывать!
— Расскажи, Булгаша.
— Ну расскажи, не обижайся.
— Вот еще мне на вас, босявки, обижаться… Ладно, расскажу. Было мне тогда пять лет, а в Киеве открывали памятник Николаю Первому, что стоит в Университетском сквере. Отец мой почётный гражданин города, я стою рядом с ним, и он держит меня за руку. Мама с маленькими сестренками дома возится. Тут – шум, гам, оркестры. Идёт царь. Николай Александрович. Вдруг остановился и на меня как глянул! «А этот мальчик, мне кажется, будет очень знаменит. И умён. А скажи-ка, мальчик, сколько звёзд на небе?» А мне накануне отец как раз про Суворова читал. Я и говорю: «Звёзд на небе меньше, чем дурак может задать вопросов». Все перепугались, жандармы меня хватают, а царь как засмеялся! И говорит: «Довольно над ним мудрить, оставьте этого мальчика в покое и наградите по-царски. Да разузнайте, чей он, как звать и на какой адрес посылать письма».
— Ишь ты! – недоверчиво хмыкнула одна из девочек в лодке.
— Не мешай, – осекли ее. – Ну-ну, и что же дальше?
— А дальше всё очень просто. Мы стали переписываться.
— С царём?!
— А с кем же! «По всей России, – пишет он, – наблюдал я пятилетних мальчиков, но таких смышленых не встречал». А когда мне исполнилось десять, отец повёз меня к нему в Санкт-Петербург. Царь принял меня любезно, одарил подарками. У него как раз тогда четвёртая дочка родилась, царевна Анастасия. Он и говорит: «Четыре дочери у меня, а сына нет. Хочешь, будь моим сыном?» Я говорю: «Хотелось бы, ваше величество, но ведь у меня свой родной отец есть». Он аж заплакал: «Ну вот! Самый лучший мальчик в России не хочет стать моим сыном!» Потом вытер слёзы и говорит: «Тогда обещай, что женишься на одной из моих дочерей. Советую Машу, она на меня больше всех похожа». Но и тут, братцы, пришлось отказать, потому что у меня уже есть невеста Люся, и, когда она ко мне приплывет, мы с ней поженимся и начнем все сначала.
— А царь что?
— Очень опечалился. Но делать нечего. И говорит: «Выдать ему то волшебное перо, которым Гоголь “Вечера на хуторе близ Диканьки” написал! Пусть новым Гоголем станет». И выдали мне это перо. Вот оно, при мне. Только его никто, кроме меня, видеть не может.
— Да врёшь ты все, Булгашка!
— Ничего не вру. Уж будьте покойны!
— А мы и так покойны, – засмеялись в лодке. А один мальчик сердито спросил:
— Зачем нам эти побасенки рассказываешь?
— Зачем побасенки? – усмехнулся он. – А знаете, как говорил мой учитель Гоголь? «Мир задремал бы без таких побасенок, плесенью и тиной покрылись бы души».
Все сидящие в лодке задумались над такими словами.
— Гоголь, он почему Гоголь? – спросил он и сам же ответил: – Потому что в его имени живет Глагол. А нет ничего важнее, чем живой Глагол, из которого Бог сотворил небо и землю.
Тем временем из тумана стал вырисовываться берег, покрытый изумрудной растительностью, картинка становилась всё объёмнее, вдали показался сказочный небольшой дворец с причудливыми очертаниями.
— Булгаков, на выход! – произнёс хмурый гребец.
— Я уже понял, – откликнулся он. – Смотрите, вон впереди мой вечный дом, который царь мне дал в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот мой дом, мой вечный дом. Я знаю, что вечером ко мне придут те, кого я люблю, кем я интересуюсь и кто меня не встревожит. Они будут мне играть, они будут петь мне, и я увижу, какой свет в комнате, когда горят свечи.
Он спрыгнул на берег. Лодка поплыла дальше. Он помахал ей вслед:
— Прощайте, босявки, и помните: нет ничего важнее, чем живой Глагол!
Добавить комментарий